12 апреля – День космонавтики, кто забыл, – я рассказывал «Первому Тульскому» о своей работе в системе Поисково-спасательной службы ВВС в 1975–1980 годах (18 пилотируемых полётов из 21 за этот период).

И каково было моё удивление, когда в середине мая услышал в телефонной трубке миловидный женский голос с просьбой о новой встрече с рассказом не только о космосе, но и, как у Маяковского, «о времени и о себе». И 17 мая я встречал в своей квартире тележурналистов.

Пока оператор налаживал аппаратуру, Оля – так звали корреспондента, – как бы, мимоходом обранила:

– Мой папа тоже – десантник, служил в тульской дивизии.

– Может, я его знаю? – начал завязываться наш разговор.

– Подполковник Лежепёков…

Вот, это – да: её отец – Сашка Лежепёков – мой друг, мой товарищ, командир батальона связи 106-й гвардейской воздушно-десантной (тогда ещё – не Тульской) Краснознамённой ордена Кутузова 2-й степени дивизии, десять лет назад, к сожалению, завершивший свой земной путь.

Я молча достал с книжной полки свою книгу «Афганцы Тулы», раскрыл на 268–269 страницах: небольшой очерк и восемь фотографий её отца. Надо было видеть её лицо, её вдруг повлажневшие глаза.

Естественно, по завершению действа я подарил ей эту книгу.

Не буду приводить её вопросы, приведу только свои ответы, которые цитировал по своей книге «Записки батальонного врача».

…Где-то прочитал в детском возрасте у Марка Твена: «Дети, будьте осторожны при выборе своих родителей».

Я не проявил ни йоты осторожности, нет, не в выборе места и времени рождения. Какая, на фиг, может быть осторожность, если на улице декабрьские под сорок (заканчивался, как ни странно, сорок седьмой, аж прошлого века), а у матери тоже под сорок и более только с противоположным знаком. И тифозный мужской барак, куда свозили со всего Мичуринска и окрестностей (Тамбовские бурые товарищи – мои земляки и тем горжусь) послевоенных бедолаг умирать, а кому посчастливится, у кого где-то там, в Горних Высях имеются покровители, то и выжить. Выжить, вопреки логики и здравому смыслу. Мать в тифозном бараке рожала. Я в тифозном бараке родился. Мать и я выжили. Как выжил в сорок втором и мой отец – Макаров Алексей Дмитриевич.

…Запах жареной картошки на деревенском сливочном масле меня преследует с трёх лет. Лучше этого аромата для меня ничего в мире нет. Это мое самое первое воспоминание о себе.

Зима. Февраль месяц. Одна тысяча пятьдесят первый год. Нас пятеро в палате смертников. Трое взрослых дядей (для меня, трёхлетнего несмышленыша, двенадцать-четырнадцать лет –взрослый возраст) и я с матерью. Мать в этой палате посторонняя – она одна не больная. А у нас, четверых, – дифтерит! По-научному, дифтерия: «острое инфекционное заболевание, характеризующееся воспалительным процессом в зеве, гортани, трахее, реже в других органах с образованием фибринозных пленок (налетов) и общей интоксикацией с преимущественным поражением сердца и периферической нервной системы». Во, как! Это я потом, в мединституте узнал об этом, изучая и сдавая экзамены. А тогда…

Тогда, мы четверо умирали. Но я запомнил только одного (звать, конечно, ни я, ни мать уже не помним) – он мне постоянно рисовал. И как рисовал! Рисовал войну… наши солдаты шли в атаку на врага… наши краснозвездные самолеты бомбили этого врага… танки неслись в неудержимом порыве… крейсера вели ураганный огонь по противнику. Сколько всего было рисунков! Не счесть… Они у меня хранились лет до десяти, а потом, в один миг, они куда-то исчезли. А тогда…

Тогда мы умирали. Тихо уходили, не попрощавшись, мои взрослые-пацаны – соседи по несчастью.

– Ушли отдыхать в другую палату – утешала, сквозь слёзы, меня мать. – Может, и ты с ними скоро встретишься?..

Хорошо ещё помню, так это то, что в нашу палату, вместо умерших, никого больше не поступало. Это все, что я помню до…

Рассказ матери:

«Ты лежишь…».

Нет, не могу рассказывать её словами, до сих пор с глухими надрывами в горле. Расскажу лучше сам, с её слов.

Я лежал малюсеньким бледненьким вытянутым колоском в необъятной кровати со свечкой в, чуть больше этой свечки, ручонках с сорока двумя с зашкаленными градусами по Цельсию и ждал приговора врача: «До утра он не доживёт!»

Одна бабка, баба Фаня (Фёкла Алексеевна Петрова – мать семерых детей, в том числе и моей матери), набожная женщина не отходила от домашнего иконостаса, молясь всем Богам и Архангелам за мое скорейшее избавление от страданий, от терзаемых малюсенькое тельце смертельных мук.

Вторая бабка, баба Дина (Евдокия Степановна Макарова, более как двадцати лет назад ставшая безбожницей и активнейшей большевичкой, изрубив в щепки все свои иконы в конце двадцатых, когда погиб её муж, мой дед, оставив с тремя маленькими детьми) никому не молилась.

Но все ждали безжалостного, безапелляционного приговора врача и решения небесной канцелярии. Ждали страшного утра следующего дня. Последнего. Не крайнего, а именно последнего.

Утром…

Утром я открыл глаза (свечка продолжала гореть в детских ручонках – эти свечки мать меняла всю ночь, как будто они облегчили бы мне дорогу на небеса. Куда ещё попадают невинные, безгрешные душонки детишек, как не на небеса). Открыл глаза и попросил соленый огурец с картошкой.

Вечером баба Дина принесла мне жареную картошку на деревенском сливочном масле. С соленым огурцом…

…Если за всю учебу в школе (я в селе проучился до седьмого класса включительно) мать, преподававшая в нашем классе (с пятого по седьмой) математику, спрашивала меня только (!) тогда, когда я не был готов к уроку, не знал домашнего задания. Не выучил в силу объективных причин – прогулял вчера до позднего вечера. А кому, как не родной матери знать о всех делах и проказах сына. И только тогда она меня и спрашивала. И безжалостно ставила мне «двойку», за малейшую запинку, за малейшую описку (что-то ведь я знал – сын математички как-никак). Другим за такой ответ была обеспечена твердая «четверка», а за мой мне – «двойка». А исправлять эту «двойку» я мог не на следующем уроке (как обычно исправляли другие ученики), а только на контрольной работе, которые проводились, по-моему, раз в месяц. А, не исправленная к концу четверти «двойка» по математике, автоматически убирала мою фотографию с пантеона лучших (отличников!) учеников школы. Поэтому с детства у меня такая тяга к математике и точным наукам (и поступал я вначале в Рязанский радиотехнический институт – но это уже другая история: всему свое время). Да, плюс ещё книги Перельмана (мы их выписывали через «Книгу – почтой»): «Занимательная математика», «Занимательная физика», в двух книгах, «Занимательная геометрия», «Занимательная механика» – их я осилил ещё до пятого класса.

…Что характерно (по своей природе дети жестоки, безкомпромиссны в своих суждениях, их на мякине не проведешь), в школе у всех (до самого последнего сторожа) были клички, дразнилки, устный фольклор, своей безжалостной точностью и меткостью, характеризующих каждого. В письменном виде это творчество появлялось везде (на стенах туалетов – естественно, удобства, как и во всем селе, на улице), на партах, на деревьях, на стенах классов и коридоров. Ещё раз повторю: у всех учителей (у всех!) были клички. У отца, за всю его педагогическую деятельность никогда (н-и-к-о-г-д-а!!!) не было кличек. У него одного на всю школу. А может – и на весь район.

…Это – трагедия… Какая это была трагедия!

В районе появились бешеные лисы. И вышло директивное указание СВЕРХУ, звучащее, как военный приказ, ясно и недвусмысленно: «Всех собак. Всех! И бездомных. И имеющих хозяина! И старых. И щенят. И лаек. И волкодавов. Всех!!! Всех уничтожить. Как? А это – ваше дело, но чтобы к утру! К понедельнику!!! Было доложено!!! О выполнении».

Не зная, как в других селах (скорее всего что-то было подобное, как и у нас) но в нашем…

Я только что приехал на каникулы после зимней сессии – конец января – начало февраля шестьдесят девятого года. У нас тоже была собака, дворняга Жучка с четырьмя двухнедельными щенятами. Сестры: средняя – Татьяна – девятиклассница и младшая – Ольга, (а как ещё у почитателя, обожателя и знатока Пушкина, в конце концов, учителя русской словесности, должны были величаться две дочери?) – пятиклассница – ушли в школу. Мать с отцом тоже. Стоял солнечный, морозный день, и вести Жучку с приплодом на экзекуцию пришлось мне (все «за» были за мою кандидатуру).

В саду, да и не только в саду, а по всему селу стоял жутчайший собачий вой, плач детей и взрослых женщин, мычание коров (они-то здесь при чём?). А в вишнёвом зимнем саду… слезы, до сих пор на глазах при воспоминание этого действа.

Короче, колхоз закупил энное количество ящиков водки и мешок патронов к охотничьим ружьям. Меняя друг друга после очередной «охоты», по жребию, пьяные (трезвые на такие дела не соглашались), специально отданные приказом по колхозу (добровольно никто, опять же, не соглашался), мужики расстреливали своих четвероногих друзей-приятелей, привязанных к стволам вишневых деревьев…

Вот, тебе, бабушка и чеховский «Вишнёвый сад». Вот тебе…

Не было тогда прививок от бешенства на все поголовье собак. И бешенства среди людей в округе не было. И гриппа птичьего не было…

…Десятый класс. Больница. Земская (с того давно канувшего в лета девятнадцатого века). Мичуринская больница. Её до сих пор так и называют: «Земская». Я лежу в палате «косарей» и «глухарей». Палата большая. На двадцать человек. Слева – глазные больные. Справа – больные ухо, горло, нос. Меня в больницу направил военкомат. У меня больные глаза. С самого раннего детства (может осложнение после дифтерии, может ещё что?) Больные глаза с неустановленным диагнозом, кстати. Где только меня не обследовали. Мичуринск. Тамбов. Симферополь. Рязань. Томск. Москва – НИИ – институт глазных болезней имени Гельмгольца. И нигде не был поставлен окончательный диагноз. Вроде – это? Или – то? А может – другое?.. Все лекарства, применяемые при лечении глазных болезней, прошли через мои органы зрения. Толку никакого. Незначительные улучшения… незначительные ухудшения… И, не мудрствуя лукаво, призывная комиссия выносит вердикт: По статье 88 «Б» (помню до сих пор эту статью) «Расписания болезней» (тогдашнего «Расписания»): «Не годен в мирное время, ограниченно годен в военное». Гербовая печать. Роспись… Приплыли! «Волчий билет!» Он мне потом, этот «волчеягодник», изрядно попортит нервы. А сейчас – билет, так себе билет: ни к чему не обязывающая бумажка…

…«Чем больше в Армии дубов – тем крепче оборона!»

С мудростью этой пословицы-поговорки я впервые познакомился будучи ещё сугубо штатским, гражданским человеком. На четвертом курсе медицинского института. В Рязанском областном военкомате.

Нас, семнадцать студентов, добровольно изъявивших желание связать дальнейшую свою судьбу с армейской службой, направляют в Томск. На Военно-медицинский факультет. Где на пятом–шестом курсах обучаются в курсантских погонах, такие же, как и мы, студенты со всего Союза. Из многих медицинских институтов. Своеобразный филиал Ленинградской Военно-медицинской академии в урезанном виде.

Из семнадцати студентов, т. е. из нас (все – одногодки, плюс–минус год) у меня только одного (!) военный билет. Красного цвета. В коленкоровой обложке. С убийственным штампом на соответствующей странице: «Не годен в мирное время, ограниченно годен в военное время». Статья. Подпись председателя ВВК (Военно-врачебная комиссия). Печать. Синяя. Гербовая. Закрывающая шлагбаум перед моей попыткой прорваться в ряды Красной Армии.

У остальных шестнадцати (!) будущих офицеров медицинской службы – приписные свидетельства. На грязновато-белой бумаге. Мятой бумаге. Без коленкоровых обложек.

И ни у одного военного: ни в военкомате, ни в Томске – ни у кого не возникало, не то, что там подозрения какого, не возникло простого любопытства: «Почему это у одного из них такой красивый военный билет, а у остальных – серенькие приписные свидетельства?» Почему? Ладно, в Рязани нас было семнадцать человек, а в Томске-то?.. Более трехсот студентов приехали и у всех, считай, приписные свидетельства.

Да…

Хотя, открой кто мой военный билет, ничего бы там компрометирующего и не обнаружил. Не было в билете ни статьи, ни подписи председателя ВВК, ни синей гербовой печати. Ничего не было. Листика этого не было в военном билете. Вырвал я его. И прослужил в Воздушно-десантных войсках, будучи «Не годен к службе в мирное время», больше двадцати лет.

…С деятелями (иначе их не назвать) из Рязанского военкомата, сто процентов подтверждающих пословицу-поговорку о дубах, мне пришлось ещё раз столкнуться, когда я оформлял документы по увольнении из Армии. На пенсию. Посылал в вышеупомянутый военкомат запросы (не я посылал – отдел кадров посылал), несколько раз приезжал сам (благо, близко). И что же?

Не было в архивах военкоматов Рязанского областного и городского моей фамилии в списках, отправленных в том, далеком семидесятом году в Томск. В списках, призванных в ряды Советской Армии. Не было моей фамилии. Как не было ни одной фамилии тех семнадцати человек. Не было такого списка. Не существовал он в природе. Вот так! А приказ был. В котором гласило, что в Томск отправлена команда из семнадцати человек. И всё! Ни одной фамилии. Кто? Зачем? Для чего? Отправлено семнадцать человек. По разнарядке. Отчитались пред вышестоящим командованием. И баста!

Мне же было сказано, что раз фамилии нет, то и неча качать права, ишь, самозванец какой выискался, много вас таких тут шляется, и нечего, понимаешь, безобразиями безобразничать в нашем образцово-показательном военкомате. Людей от непосильного труда отрывать (ковать оборону и мощь Красной Армии… мешать им).

Вот говорите, супостат НАТОвский нас завоюет!?.. Подавится – с такой-то дубовой обороной…

…В Рязанский радиотехнический институт я не поступил. Дальше приемной комиссии меня не пропустили. С «волчьим билетом» («Не годен в мирное время, ограниченно годен к воинской службе в военное время») не брали в этот институт.

Происходит срочная переоценка ценностей. И с другом детства, Толькой Краденовым, мы сдаем документы в Крымский медицинский институт. Во, куда меня занесло после Рязанского радиотехнического шока. Где сдавались вступительные экзамены по физике и математике, по которым у меня в школе были «железные» пятерки с плюсом. Или с двумя плюсами, даже.

Конец июля. Жара – под сорок в тени! (А кто, спрашивается, вас заставляет лезть в эту самую тень?)

…Рязань. Первая моя попытка покорить есенинские места оказалась неудачной. С «волчьим билетом» в радиотехнический институт не брали. И меня не взяли. Но, видимо, просто так мне эту «краснокожую книжицу» не дали. За мои красивые глазки, что ли? Вот, глаза-то меня и подвели весной-летом, после первого курса в Симферополе. Пришлось срочно (а как не хотелось!) переводиться в Рязань…

На втором курсе, уже в Рязанском медицинском институте, я начал «баловаться» журналистикой (отцовские литературные гены, пожалуй, сыграли свою роль). И первый мойматериал пошел почти без правки в молодежной областной газете «Рязанский комсомолец». О КэВээНэ. О необычном. Профессорском КэВээНэ.

…Так началось мое сотрудничество с газетой.

Приобщение к настоящей, профессиональной журналистике. Писал обо всем. Как чукча, что видел, о том не пел, а писал. Написал и рассказ – быль о своем тренере по парашютному спорту, о мастере спорта Борисе Байзере, учившимся на курс старше меня в Симферополе. О великом Человеке, Борисе Байзере, который разбился на тренировочных прыжках. И этот рассказ-быль (к сожалению, безвозвратно утерянный) на конкурсе, устроенном обществом Советско-Болгарской дружбы, занял второе место. Правда, без права публикации (цензура «зарезала»: не могут наши парашютисты на самых надежных парашютах в мире разбиваться. Измени, дескать, финал и печатай на здоровье. Не стал я менять: быль всё же). И первые три места награждались путевками в Болгарию (!!!). Но… срок путевки приходился на октябрь семидесятого года. А октябрь семидесятого – это третий месяц моего пребывания в Томске. На пятом курсе Военно-медицинского факультета. Военным, простым советским курсантам, оказалось выезд даже в наши, братские страны категорически запрещён. И вместо меня поехал кто-то другой. Но, надо отдать должное, рязанцам – они привезли мне кучу, очень большую кучу подарков и вручили мне их на зимних каникулах…

…Томск. Два года учебы на Военно-медицинском факультете. В десантном восьмом взводе. Из наших «косопузых», рязанских, в десант со мной пошёл только Володька Кузнецов. С которым подружились ещё на втором курсе.

Как и все бывшие студенты из различных институтов, мы – рязанцы, вначале держались по местечковым привычкам. Потом как-то быстро все притёрлись друг к другу и различия пошли по принадлежности к войскам: «погранцы», «десантура», «общевойсковики», «пилюльки» – это фармацевтический взвод. Особых конфликтов, да и не особых тоже, между взводами и не было.

…По окончании Военно-медицинского факультета меня распределяют батальонным врачом в 51-й гвардейский парашютно-десантный полк 106-й гвардейской воздушно-десантной Краснознамённой ордена Кутузова 2-й степени дивизии в Тулу.

…На безоблачном июльском небе вдруг, разом, появилась большущая кучёвка, хлынул крупнокалиберными каплями ливень с градом. Я забежал в штабную палатку. На полевых табуретках располагались: комбат, замполит, начальник штаба, незнакомый десантник-капитан в камуфляже, морпех и какой-то гражданский в замызганной телогрейке и грязных резиновых сапогах.

Первым подхожу к «своему» незнакомцу: лицо открытое, в серо-голубых глазах веселые бесенята. Протягиваю руку. Представляюсь:

– Капитан Макаров!

– Капитан Галкин!

Фамилия как фамилия. Во второй роте свой Галочкин имеется. Молодой лейтенант.

– Капитан Макаров! – подхожу к морпеху. Лицо знакомое. Где-то я его совсем недавно видел. Где-то встречал. Да, ладно, потом разберемся.

– Капитан Спиридонов!

– Слушай! Не тебя ли я вчера на «показе» видел? – На нашем полигоне постоянно демонстрировали новейшее оружие всяким разным дружественным нам тогда «папуасам» со всего мира. И, конечно, для военного шоу привлекались не только наши, местные десантники, но и представители других родов войск, чтобы как можно больше поразить воображение дикарей.

– Возможно! – последовал ответ, а на сдержанные смешки наших батальонных командиров я тогда не обратил внимания.

– Николай!

– Евгений! – привстав с табуретки, представился гражданский. Спрятался, видимо, от дождя какой-то грибник.

Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Все трое (десантник, морпех, гражданский) разом поднялись и направились к выходу.

– До вечера, – сказал гражданский.

– И всё же: где я мог с тобой на днях встречаться? – распирало меня любопытство. – Может, в Рязани?

Морпеховский капитан на секунду задержал шаг.

– Возможно! – опять последовал сдержанный ответ и все трое вышли из палатки.

Теперь от души, во весь голос оставшиеся наши офицеры хохотали не понятно (для меня непонятно) над чем.

Я в недоумении переводил взгляд с одного на другого, третьего. И что я такого смешного сказал? Представился незнакомцам, как подобает вежливому офицеру. Человеку, в конце-то концов, вежливому. В чем дело-то?

Ещё продолжая смеяться, замполит батальона Валерка Ковалев, гвардии майор Ковалев (будущий замполит псковского полка, затем советник министра Шойгу) берёт газету с программой телевидения, щёлкает клавишами на телевизоре, а там…

Там «капитан» Спиридонов! Там – «Вечный зов»! Там Спиридонов в форме полицая!

Так я впервые познакомился с настоящими артистами. Вадимом Спиридоновым и Сергеем Галкиным. И сценаристом Евгением Месяцем.

Они, т. е. съемочная группа, у нас на полигоне начали снимать один из эпизодов нового фильма о десантниках «Ответный ход».

Помните сцену спасения преследователей дерзких разведчиков из ушедшего под воду БэТээРа? Так вот, довожу до вашего сведения, что этот эпизод снимали на следующий день под моросящим дождём в ста метрах от штабной палатки. В болоте. Где глубина была чуть выше колен. А артисты (Галкин и Спиридонов) дублей семь-восемь в эту зловонно-грязную, заросшую ряской, жижу окунались с головой.

И никаких согревающих напитков в этот вдруг резко похолодевший день, кроме крепкого сладкого чая, они не принимали. А мы-то думали?..

Что нас всех, зевак, удивило во всём этом процессе киносъемок? Двое артистов, незначительный по продолжительности экранного времени эпизод и… человек двадцать всяческого обслуживающего персонала. Во-вторых, процессом съемок руководил не режиссер, а сценарист. Евгений Месяцев.

Вечером Женька (мы с ним сразу стали на «ты»), прочитав мою рукопись «Новички», благословил её отправку в журнал…

…На семинаре армейских писателей в Юрмале в 1985 году я познакомился с литературной дамой из одного военного журнала. Прочитав мои детские рассказы (мы все там рецензировали работы друг друга), она предложила показать их своей подруге в Москве, работающей в издательстве «Малыш». Каким-то начальником.

Через месяц, предварительно созвонившись со мной, ознакомившись с моей рукописью (рассказы для детей дошкольного возраста, написанные мной во время пребывания в Афганистане), дама из «Малыша» предлагает такой вариант.

Вначале издать их в Туле. В любой газете. В любом журнале. В любом издательстве. У них моя рукопись, даже под её бдительным оком может просто пропасть. И через некоторое время выйти массовым тиражом под чужой подписью. Не исключена возможность, что и под фамилией знаменитого детского писателя. На том и решили.

По приезду в Тулу рассказы были опубликованы в «Ясной Поляне», литературном приложении газеты «Молодой коммунар». Всю рукопись, обещав внеплановый выпуск книги, взяли в Приокском книжном издательстве. Вроде, всё складывалось, как нельзя лучше. Это я так предполагал, а Горбачев (отнюдь, не Бог) располагал по-другому. С перестройкой рухнуло издательство в Туле, рухнул «Малыш». Мне пришлось частным порядком издать мизерным тиражом в 500 экземпляров эту детскую книжонку. Издать и сдать весь тираж в «Союзпечать», где её вскоре и продали.

Выпуск большим тиражом с красочными иллюстрациями вдруг замаячил в начале нового тысячелетия. Договорился с новым директором Приокского книжного издательства Лагодой Г. Е. (женой моего приятеля Мишки Лагоды, вместе прослужившего в десантных войсках ни один год) об издании написанного мной «Медицинского телефонного справочника города Тулы и Тульской области», а вместо положенного гонорара, она издаст и мою детскую книгу.

По рукам? По рукам! Джентльменское соглашение? Джентльменское соглашение! Никаких договоров. Никаких письменных обязательств. Жена офицера. Жена моего друга. Какие могут быть сомнения в порядочности и честности директора издательства. Тем более, что деньги, по её словам, не то шестьдесят, не только восемьдесят тысяч, под проект выделили из бюджета. Ещё раз повторяю, по её словам. Ну, не личные же деньги она тратила на тираж справочника.

Справочник, за год переписанный мной четырежды (!) (а денежки-то где-то как-то, видимо, в это время совершали свой кругооборот? Да, Бог с ними, с этими деньгами), вышел в 2000 году. В 2001 году подобный справочник выпустил Департамент здравоохранения Тульской области.

Детская книга моих рассказов? Джентльменское соглашение?

До сих пор – одни обещания, одни заверения о том, что вот-вот, ещё немного и книжные магазины получать долгожданные рассказы для детей дошкольного возраста. Мало того, я за свои деньги покупал у Лагоды Г. Е. свой же справочник! Верх цинизма и непорядочности. В настоящее время делаю третью попытку издать книгу для детей. Хотя, в первом номере журнала «Приокские зори» за 2007 год эти рассказы увидели свет...

…1974 год. В январе меня направили на пятимесячные курсы по терапии в 75-ю Интернатуру медицинского состава Московского военного округа в Хлебниковский военный госпиталь. Севернее Москвы на берегу Клязьминского водохранилища. До этого я постоянно писал заметки в окружную газету «Красный воин». И однажды, взяв несколько своих материалов, после занятий в госпитале, посетил редакцию.

Встретили меня приветливо, напоили чаем с лимоном, взяли все мои рукописи. И я стал раз в неделю привозить свои материалы в газету. Где их регулярно и печатали. Одним таким материалом был и очерк о враче третьего батальона Тульского полка, старшем лейтенанте, Сашке Колокольцеве. На два года раньше меня окончившего Томский факультет.

Напечатали и хорошо. Продолжаю еженедельно посещать редакцию. Продолжают еженедельно печатать мою «продукцию». Ответственный секретарь недвусмысленно даёт понять, так как в штате их газеты нет журналиста-врача, то к окончанию моей учебы в интернатуре решится перевод (если я, конечно, согласен) в штат газеты. Отлично!.. Великолепно!!. Прекрасно!!!

Напрасно музыка играла!

Однажды меня в редакции встречают, как врага народа, как зачумленного, как… Иду к ответственному секретарю и впервые (!) жду в приемной. Полчаса жду.

Через полчаса (забыл, забыл его фамилию) он меня огорошивает сообщением, что в газету пришло письмо за подписью начальника медицинской службы дивизии, подполковника Крапивного. В котором чёрным по белому написано совсем противоположное тому, что я писал, а газета опубликовала о Колокольцеве.

Причина такой реакции Крапивного оказалась до банальности простой. Получив газету с очерком о себе, Колокольцев изрядно, очень изрядно «принял на грудь» (это полбеды) и пьяный уснул в изоляторе медпункта. Где иногда, после обеда, отдыхал сам начальник медицинской службы дивизии. И, увидев Колокольцева в сапогах, спящего на «его» койке, возмутился до глубины души. А Колокольцев, вместо того, чтобы покаяться, пустить слезу, сказал, что напоил его автор очерка (который в это время находился на учебе и «напоить» его просто физически не мог, при всём желании). Он даже не предупредил меня, хотя телефонная связь существовала.

– Мы, конечно, опровержение писать не будем, – сказал мне на прощание ответственный секретарь газеты, – но сам понимаешь…

Год! Целый год газета «Красный воин» печатала мои материалы под псевдонимом…

…Шесть лет. Шесть лет,

« назад